Дама с простудой в сердце - Страница 6

— Вы правы. Остаток своих дней я отдам Юлии. Я найду деньги и отправлю ее за границу. Если не я, то кто другой вытащит ее из болота?

Ника спустилась в подземелье, бросилась на кровать и ревела навзрыд, стуча маленькими кулачками по подушке.

20 мая 1996 года

В то время, когда в имении князей Оболенских разыгрывалась трагедия, в одной из квартир Питера на Гороховой улице царило благоденствие. Молодой человек лет двадцати, коренастый, симпатичный, с открытым лицом и широкой улыбкой, сидел в глубоком плюшевом кресле и наблюдал, как мужчина средних лет с непримечательной внешностью разматывал скрученные в рулон полотна и расстилал их на полу. Охи, ахи и вздохи выражали неописуемый восторг ползающего на коленях солидного человека в дорогом костюме.

— Ты себе не представляешь, Бориска, насколько твой отец велик. Его мастерство достигло совершенства. Нет, ты только глянь. Он сумел довести легкий незначительный штрих до той же небрежности, с которой его наносил сам Илья Ефимыч.

— И все же отец не Репин, а копиист. Это не искусство, эстрада. Художник должен оставаться самим собой и иметь свою неповторимую индивидуальность.

— Зря, батенька! Зря! Учился бы у отца. Прибыльное дело.

— За это прибыльное дело он уже отсидел два года и еще шесть осталось.

— Но как сидит? Знаешь, каких денег стоит содержать безмозглых начальничков, чтобы Леониду Ефимычу жилось в зоне как у

Христа за пазухой, да еще творить такие шедевры.

— Знаю, видел. Только что приехал из его апартаментов. Не так уж там сладко. Свобода есть свобода. А насчет содержания, Давид Илларионович, то не стоит передо мной-то лукавить. Шесть копий этюдов Репина к «Крестному ходу» вы спихнете хозяину, а оригиналы, с которых отец работал, оставите себе. Я же не профан, сам художник. И цену подлинникам знаю. Эти шесть подлинников миллиона на полтора долларов потянут. И сколько из них перепадет зоновским кумовьям? Гроши. Они там банке с тушенкой радуются.

— Молод ты еще, Бориска, рассуждать о таких вещах. Ты, милок, не забывай, что на имя твоего отца в банке счет открыт, и ему капают немалые проценты. Выйдет на волю миллионером. Сейчас сидит за каменной стеной, а я свою шею подставляю. Если что, спросят с меня, а не с зэка. Он вне подозрений. Или, может быть, скажешь, что я в тебя мало сил вкладываю? В институт без экзаменов, о хлебе насущном не думаешь, уже две выставки тебе устроил. А что я от тебя требую? Отца своего время от времени навещать и несколько рулончиков холстов свозить туда и обратно.

— Так я же претензий не высказываю, Давид Илларионыч. Вы сами этот разговор затеяли.

— Вот так-то лучше. Помоги-ка мне упаковать подлинники. Повезем на экспертизу. Там со вчерашнего дня ждут. Четырнадцать картин надо успеть застраховать, через три дня владельцу возвращать пора.

— Застрахуете оригиналы, а возвращать-то папашину мазню будете. Зря торопитесь. Краска еще совсем свежая.

— И так уже два месяца держу. Более невозможно. А что касается краски… В старых оригинальных рамах, тяжеловесных и потускневших, даже репродукция за оригинал сойдет. И потом, хозяину акт экспертизы важен и страховой полис, к картинам-то глаз привык. Тут, брат, психология главную роль играет, а не познания в живописи.

— А коли подмену потом обнаружат?

— Дурачок ты, Бориска. Вон, глянь, все стены шедеврами увешаны. Ни одной копии мы с них не делали. Зря рисковать глупо. Хозяева этих картин не стабильны. Сегодня пан, а завтра пропал и понес на продажу. А хозяин Репина стоит твердо на ногах. Такой только хапает себе в кубышку и скорее удавится, чем хоть одну картину продаст. Он показывать их и то не всем может. Натуру понимать надо, видеть и прощупывать, а потом уже выносить решение, копировать его коллекцию или нет. Да и тут наглеть не следует. У него четырнадцать картин, а мы только Репина скопировали. Потому что он его чтит. А вот картины Кустодиева может и

обменять сдуру. Тогда мы тут же влипнем. Мера во всем нужна. Фраера жадность погубила.

— Перешли на любимый жаргончик.

— Скольких я блатных да приблатненных от «колючки» спасал! С волками жить — по-волчьи выть.

— Поражаюсь я вам, Давид Илларионович. Адвокат, можно сказать, с мировым именем, а такие аферы прокручиваете. Хобби, что ли?

— Да уж. Насмотрелся я на уголовничков всех мастей. Так вот, был у меня такой подопечный. Еще при советской власти. Главным кассиром в банке работал. Так его сын четвертаки рисовал — от настоящих не отличишь. Он их подсовывал в банковские пачки вместо настоящих. Дальше — больше. Сынок матрицы сделал, деньги печатать на станке стали. На поток дело поставили. И влипли. Жадность фраера сгубила.

— И что им было?

— Расстреляли обоих. Попались под жесткую руку Андропова. Тот нечисть не жалел. Каленым железом выжигал. Тяжело тогда нашему брату адвокату приходилось. Нищенствовали. Идея с картинами мне случайно пришла. Как-то один мой подопечный принес на хранение сразу трех Брюлловых. Я аж ахнул. У него обыски производили, всю родню шустрили. Ничего не нашли. А ко мне и носа не совали. Как мог, помог мужику. Вместо десяти лет три года схлопотал. Большим человеком был. По рыбному хозяйству заправлял. Ну и деньги в искусство вкладывал. Тогда еще особняков не строили. Красные вернутся, все отнимут — скоммуниздят. Вышел мой бедолага через три года, а я ему картины возвращаю. Вот, мол, сберег. Тот едва дара речи не лишился. Я же ему расписок не давал. И вообще, конфискованное сберег. Ну он, понятное дело, меня отблагодарил, а потому как с коллекционерами якшался, слух пошел. Мол, есть один адвокат по фамилии Добронравов. Очень честный и надежный человек. Никогда не подведет. С тех пор клиентов у меня хоть на веревочке суши, а если что сохранить надо на время отсидки, то тут и вопросов не возникало. А потом и солидные клиенты появились. Уже не урки и не аферисты, а достойный народ.